начали шутить, улыбаться.
От Михаила письма приходили залпами. То не было, не было ничего, то вдруг сразу три, четыре, а то и больше писем. «Я чего только не передумала», — жаловалась Тайка.
Михаил писал письма бодрые, с юмором и не раз предлагал Тайке, чтобы она перешла жить к матери. Тайка категорически не соглашалась. «Вот когда вернешься, когда поженимся, тогда другое дело», — писала она.
Как-то летом уже следующего года от нее пришло письмо, а в нем засушенные лепестки шиповника. «Была на нашем месте, — писала Тайка, — как там грустно теперь! Я представила себе, что ты со мной, хотела станцевать что-нибудь, и ничего не получилось. Видно, кончилась во мне балерина. Я провела там два часа. Даже захотела, чтоб меня покусали пчелы, только бы на душе не было так тяжело. Я совалась во все цветы, но ни одна пчела меня не тронула».
Он читал письмо и сам чуть не плакал, представляя одинокую Тайку, как она бродила там и звала его.
Прошло еще два долгих года. Потом письма от нее стали приходить реже, а вскоре и совсем прекратились.
Михаил нервничал, ждал и наконец написал матери, чтоб сходила к Тайке в общежитие, узнала, в чем дело.
Мать ответила, что была у Таи, но ее не застала, потому что она уехала в город, где жили ее родители. «Не знаю, что случилось, но ей пришлось срочно уволиться и уехать. Может быть, она потеряла твой адрес, а вспомнить не может. Не расстраивайся. Вернешься — разыщешь».
Он пытался оправдать ее, понять. Три года ждала она его. Срок немалый. Сколько еще можно ждать? И где гарантия, что он вернется? В их эскадрилье только трое из тех, с кем он начинал службу в сорок первом году, живы пока, вот именно — пока.
И все-таки в глубине души тлела вера, что придет время — он вернется, разыщет Тайку и все, все будет хорошо, как прежде.
Вернулся он только в сорок шестом году.
Были и ордена, и медали, но ни один мальчишка не провожал его взглядом, как это когда-то представлялось: почти каждый мужчина в городе был такой же фронтовик, как он. Только не все такие целые и невредимые…
Он усмехнулся, вспоминая свою юношескую наивность, свои мечты — поехать с Тайкой в Москву: она станет балериной, он — знаменитым летчиком.
Мать рассказала ему, что Тая еще тогда, когда она по его просьбе ходила к ней, вышла замуж. За лейтенанта, судя по всему неплохого человека, хотя и в годах и не очень здорового. Обе они решили не писать ничего Михаилу: приедет — узнает. Тая была спокойна, только очень бледна, возможно оттого, что была уже беременна. Через полгода он встретил в городе фронтовую сестру. Наташа была девушка строгая, даже суховатая, о ней и на фронте не ходило никаких сплетен и слухов. В шинели с перешитыми «по гражданке» пуговицами, она была совсем свой человек, фронтовичка. И когда Наташа сама предложила пожениться, он согласился, потому что жениться все равно надо было, а такая девушка, как Наташа, — понимал Михаил, — никогда не предаст.
Ни в какую любовь Михаил уже не верил. Любовь — это что-то вроде игры для молодых. А ему как-никак было уже двадцать пять и за плечами война.
Он женился. И за пятнадцать лет жизни с Наташей ни разу не пожалел об этом: выйдя замуж, она, особенно после рождения дочери, чудесно переменилась. Словно прятавшаяся до поры до времени в твердой скорлупе аскетизма, сначала робко проклюнулась, а затем вспыхнула и расцвела ее женственность.
И потому, что Наташа оказалась прекрасной женой, что ему было хорошо с ней, тепло и надежно, Михаил давным-давно простил Тайку и, помня молодую радость, которую она ему дарила, мысленно желал и ей счастья.
Он знал, где она живет, но ни разу не захотел увидеться с ней. Зачем? Он дорожил воспоминаниями, а что может принести встреча? Да и Наташе было бы это неприятно. Она знает его историю и, конечно, верит, что он все забыл. И это действительно так: он почти забыл Тайку. Почти.
В августе они поехали в Крым. Отдых был на редкость удачным: им повезло с квартирой — хозяева уезжали в гости к сыну в Москву и сдали им на месяц двухкомнатную квартиру.
Наташа, которой в этом году исполнялось сорок лет, удивительно похорошела: ее кожа под крымским солнцем стала смугло-абрикосовой, движения приобрели какую-то певучую плавность. Она то и дело без всякого повода улыбалась, радость бытия так и сочилась из нее. Ее провожали взглядами не только мужчины, но и женщины. И Михаил удивлялся этому ее цветению. Иные женщины в сорок лет начинают вянуть, а она словно только набирает силу. Не скрывая, он и сам любовался ею. Что говорить, с женой ему повезло. А еще и дети…
Дочь он полностью предоставил матери. А вот сына он как мог приобщал к мужским занятиям. Про себя он немножко расстраивался, что сын растет слишком нежным. Его осторожность казалась граничащей с трусостью, медлительность — с неповоротливостью, даже его голубоглазое круглое лицо было слишком девичьим. Похож на свою сестру. А Михаилу хотелось бы, чтоб он был черноглазым, поджарым, с острой хваткой, цепкостью… Он понимал, что глупо привередлив: и он, и Наташа имели чисто славянскую внешность, откуда, взяться черным глазам? И вообще, какого рожна ему надо? Плохо, что ли, что сын — не драчун, не забияка, у него много товарищей… И все же старался делать все возможное, чтобы как-то «омальчишить» его. Зимой ходил с ним на лыжах, заставил записаться в спортивную секцию. Летом учил плавать на длинные дистанции — вырабатывал выносливость.
Дня за три до отъезда они решили с сыном подняться в горы. Взяли рюкзаки, положили туда еды, бутылки с водой, нож, спички, свитера и отправились.
В горах дул свежий ветер, и шагать по хорошо укатанной дороге было одно удовольствие. Сверху хорошо просматривалось море, дымка на горизонте, почти игрушечные корабли. Изредка им навстречу шли люди: иногда это были загорелые дочерна женщины с корзинами винограда, иногда отдыхающие. Попался ларек, где Михаил решил выпить стакан молодого светлого вина.
Не так уж ему хотелось пить, скорее для полноты ощущений. От вина стало бодрее, и Михаил пожалел даже, что детям нельзя пить этот удивительный напиток.
— А знаешь, — сказал он сыну, — давай-ка махнем по прямой вверх, что мы, как старики, по дороге бредем.
— Давай, — подхватил сын. — Я,
